Алина Тукалло. Лето в Роннебю
«Я мечтала побывать в местах первых воспоминаний моей бабушки, и однажды это путешествие состоялось. Вместе с папкой ее мемуаров и фотографией 1908 года я отправилась в шведскую провинцию Блекинге», — журналистка Алина Тукалло готовит к изданию мемуары Елизаветы Шмаровой (Котюховой).
Я ехала через длинный-предлинный мост, начинавшийся в тоннеле под землей и выныривавший, как гигантская рыба, над водой. Электронное табло над дверным проемом высвечивало две конечные станции – Эльсинор за мной и Роннебю впереди меня. И если одна перенесла меня в трагедию о Гамлете, принце Датском, то другая – в воспоминания моей бабушки.
«Помнить себя начинаю приблизительно лет с пяти, когда мы проводили лето на юге Швеции, в местечке под названием Роннебю. Проездом в Стокгольме мы жили у Маминых родственников, отец ее, Герман Борисович Прокопе, обрусевший швед, был русским генералом. Помню, как мы вместе ходили по музеям, дворцам и по городу, потом я заболела — объелась бананами, и из-за этого мы там задержались. Из родственников я сейчас уже никого не помню.
В Роннебю мы сняли домик, весь завитый виноградом, перед ним росло множество разных роз. Мама варила из их лепестков варенье, очень вкусное, ароматное, но немного приторное. У хозяйки была лошадь, мне на ней разрешалось проезжаться перед домом по дороге, сидя на спине, на поводу у хозяйки или Гуннара, ее сына. С этого, наверное, на всю жизнь у меня появилась любовь к лошадям и к верховой езде!»
Я ехала на поезде. Через пролив, соединяющий Данию и Швецию, он нес меня из пространства текста в места и события, которые я именно в тот раз обозначила для себя как реальные.
Поймите меня правильно: о путешествиях в другую страну, когда я была ребенком, мы даже не мечтали. Книжными в бабушкиных «сказках» казались не только увитый виноградом дом, катание на лошадях, непривычные слуху имена, но прежде всего ощущение, что границы этого мира, когда-то давным-давно, до революции, были проницаемы. Я ехала на поезде. В ослепительно белом чемодане, втиснутом между сидений, покоился мой траурный аутфит. Я ехала на похороны — ни в Эльсинор, ни в Роннебю, а где-то между ними.
***
Стояли чудесные сентябрьские дни, еще светлые и теплые, но уже с налетом грусти и предстоящего расставания. Мы прощались с Никласом Прокопе под щебетание пташек. Нет-нет, отпевали не в лесу и не в саду, а в сельской церквушке, на погосте которой его вскоре уложили в землю. Просто в проповедь вплетались, как цветы в венок, голоса птиц, записанные на звуковые носители. Никлас, конечно, узнал бы и трели соловьев, и чириканье мухоловок-пеструшек, и всех остальных по списку. Пока его приятели охотились на оленей, он часами рассматривал пернатых в бинокль, слушал их пение или разыскивал по антикварным лавкам их «портреты», в акварели и фарфоровых статуэтках. У Никласа было две страсти — орнитология и история, и как само собой разумеющееся – история семьи. Вот в последнем пункте мы и совпали. Мы, как говорится в больших европейских семьях (чтобы не вдаваться в занудные подробности родственных связей), — кузены.
По мемуарам Елизаветы Шмаровой записан аудиоспектакль. Посмотреть фотографии и послушать фрагменты будущей книги «Взгляд камеи» можно в Instagram @lilys__chronicles на канале «Живая история».
После того, как гроб вынесли на погост, по аллее из вековых лип мы прошли на поминки в замок, в Виттскёвле слотт. С парком, мостиками, башнями, окруженный со всех сторон водой, отражающийся в ее глади, как в зеркале, и оттого как бы двоящийся в глазах, он действительно напоминал сказку (а значит опять – текстовое пространство). И трудно представить себе, что в этих хоромах можно каждый день засыпать и просыпаться, воспитывать детей или детьми – бегать по залам среди нежного антиквариата. Астрид Прокопе, жена Никласа, родилась и выросла в замке, и со временем он переехал к ней, из Хельсинки на юг Швеции, совсем рядом с Виттскёвле слотт, который унаследовал ее брат. Совсем недалеко от Роннебю.
«Ритуалы идентификации». Галерея Анны Бушумовой в Цюрихе представила выставку арт-фотографа Люции Кёниг – семнадцать портретов в жанре оммаж. В чем...
Премия «Дар» опубликовала шор-лист. В коротком списке двенадцать книг. Новая литературная премия призвана привлечь внимание к новым смыслам и авторам...
Правозащитников, журналистов, гражданских активистов в столицу Баварии из разных стран пригласила некоммерческая организация Free Russians. «Швейцария для всех» рассказывает о...
«К черту Путина, - написано на картонке, и буквами помельче, - и Трампа». «Швейцария для всех» рассказывает о манифестациях солидарности...
Массовое дезертирство из российской армии – примета новой реальности, в которой Россия оказалась три года назад. Такое невозможно было представить...
Февраль по-украински «лютый» – и в последние годы этот месяц всегда был самым тяжелым для Украины. В феврале 2014 случилась...
За два года после российского вторжения количество коней в Украине сократилось на 20%. В зонах российской оккупации и боев погибло...
В книжках Иосифа Бродского этого произведения нет. Авторство стихотворения «На независимость Украины» долго оспаривалось, говорили, что это стилизация, что он такого...
Может ли ИИ чувствовать как человек? Как нейросеть от анализа уже известного переходит к синтезу нового? Возможно ли объединение естественного...
***
«На время отпуска приезжал к нам Папа, и мы с ним постоянно уходили в лес или катались на лодке. Природа была очень красивая: водопады, море, громадные сосны, валуны, масса вереска, но зато и масса змей. Еще очень много белых грибов, которые появились осенью и которыми мы с удовольствием питались, шведы же их не употребляли совсем, считая их продуктом плесени. Однажды мы c Папой попали в сильную грозу и сначала решили укрыться под большим деревом, но потом Папа сказал, что это опасно, что может ударить молния, и мы ушли. А когда на другой день проходили мимо этого дерева, то заметили, как молния рассекла его с верху до низа, даже страшно было смотреть. Однажды к нам приехали Бабуля (Мамина мама) и тетя Нюта (Мамина сестра), а за ними вслед тетя Толя Посажная. Все они, кроме Бабули, поселились недалеко от нас и постоянно приходили к нам в гости. Затем приехала и Бау (Папина мама), так что семья наша разрослась. Готовила обед, ужин и завтрак хозяйка. За Юркой, который был еще маленький, смотрела няня Гася, а нам двум — мне и Лёле — в качестве бонны взяли шведку Мари. Я понемногу начала болтать по-шведски, и мне даже сшили шведский костюмчик».
Мне казалось, я найду этот дом с фотографии с обгрызенным углом, войду в него, и они все будут сидеть за столом, мои родные и близкие – как в то лето 1908 года. Или они как раз в этот день, собрав корзинку с провизией, уедут на остров Карон и, пообедав на скале у самой воды, будут смотреть, как над морем парят ласточки. А я пойду через ржаное поле к речке, чтобы высматривать их на палубе возвращавшихся пароходиков. Узнаю ли Маму, Папу, Нюту, тетю Толю Посажную по портретам с фотокарточек? И как представлюсь, когда они вернутся с острова все в царапинах от колючек шиповника и можжевельника? Что скажу им: я – ваше будущее?!
«Недалеко от нас находилась площадка, где устраивались танцы и гулянье, а также были павильоны с минеральной водой, куда мы, бывало, ездили на катере и где в киоске продавали книги и газеты. Папа иногда брал меня с собой, Мама же утопала в излишних заботах о нас троих, несмотря на имевшуюся прислугу».
Мне казалось, я попаду в тот Роннебю, куда приезжали со всей Европы на целебные источники в парке Брунн и на морские воды в купальнях Карона. В Роннебю, который благодаря роскошному парку, продуманному до каждой тропинки, до каждой травинки, и в то же время в более дальних своих уголках притворявшегося диким, прозвали «Садом Швеции». В Роннебю, где на балконе одной из гостиниц устроилась на ночевку стая диких гусей из «Необыкновенного путешествия Нильса». В Роннебю, где провела одно незабываемое лето моя маленькая бабушка. Мне казалось, я смогу шагнуть в прошлое — положа руку на сердце, даже не мое, а чужое прошлое.
В свое время Никлас Прокопе предлагал мне выступить в историческом обществе Роннебю – рассказать про «тетю Лилю» и ее мемуары. Но птичка уже села на его могильную плиту, пока я добиралась до бывшего курорта. «Воды» вышли из моды, источники закрыли, тот огромный отель, который, как утверждали справочники, был самым большим деревянным зданием в Северной Европе, сгорел. Но остались купальни, гимнастический зал, больница, хоть и не такого калибра, но все же деревянные, ухоженные, с цветными оконными рамами и дверями в том же духе. Я очень люблю такие дома. В детстве, когда мы ехали из города на нашу дачу, я смотрела на них из окна нашего жалкого старенького «Запорожца». Иногда он капризничал, и нам приходилось меняться с ним ролями: не он вез нас, а мы его. Но потом мотор кряхтел, авто трогалось, а я — от скуки — продолжала рассматривать эти «виллы», эти вехи по дороге из Ленинграда на Выборг. Конечно, это были не те же самые дома, что в Бруннспарке, но очень похожие – с башенками, балкончиками, верандами, сложноподчиненными крышами. Они отличались от массовых советских застроек тем, что они отличались и друг от друга, и от всего остального. Со временем краска выгорала и вымывалась, они ветшали, потом покосились, и многих из них уже нет в живых, но их шведская родня еще вполне, в форме. Вот хотя бы здесь, в Роннебю. Я гуляю по «Саду Швеции». Может, я все-таки найду этот дом с фотографии с обгрызенным углом. Он должен быть где-то рядом.
Да, про дорогу на дачу. После Сестрорецка – там, где до Зимней войны река разделяла Советский Союз и Финляндию, — она шла по побережью. То ли из-за беспредельности моря, на котором не было пограничных пунктов (да и вообще ничего не было, кроме воды), то ли от того, что мы называли его Финским заливом, я чувствовала свое генетическое родство со Скандинавией. А, может, все дело в том, что у нашего дачного участка лежала гряда валунов: так финские крестьяне отмечали свои наделы, и я понимала — мы устроились на их земле. Эти камни казались мне живыми: на них рос мох, из-под них торчали кустики кислой заячьей капусты, где-то в их глубине копошились ежи. А финны и шведы Прокопе из Лилиных дореволюционных воспоминаний были книжными, ненастоящими.
***
И вот они появились в нашей жизни, по приглашению моего папы, — Никлас Прокопе с Астрид и его родители, Виктор и Флора. Если не ошибаюсь, для всех четверых этот визит оказался первым знакомством с Советским Союзом, который тогда на глазах разваливался. Виктор попросил отвезти их на его бывшую дачу, где он не был ровно полвека, с лета 1939 года. Она находилась недалеко от нашей, в городке, про который мы говорили Зеленогорск, а финны – Терийоки. Дача Прокопе называлась «вилла Бианка», по белому цвету, в который ее красили тогда, до Зимней войны. Конечно, в конце восьмидесятых это была уже не та деревянная двухэтажная вилла, с теннисным кортом на дачном участке, подходящем прямо к пляжу, самая роскошная на этом курорте. Не белая, а голубая и облезлая; без балюстрад, веранды, террасы, колонн, которые пришлось убрать, чтобы поставить убогую пристройку. Виктор отправлялся на виллу Бианка, в свой потерянный рай на море, как он его называл, а попал в советский детский санаторий «Ласточка». Правда, башня сохранилась, и по ней узнавалась дача. Спасибо воспитательнице, которая впустила бывшего владельца с семьей и моего брата Кирилла. Виктор, опираясь на палку, прихрамывая, ходил между детских стульчиков и кроваток по бывшим спальням, столовой, гостиным и узнавал их, и не узнавал их.
О чем он вспоминал? Как строил замки из песка, а потом их сносило волной? Как глядел из башни на море, из которого иногда выныривал остров, зависал на воде, а потом опять исчезал? Или высоченные сосны загораживали вид на остров, и мальчик смотрел на него из бинокля с берега? Кого он вспоминал? Маму? Почему она так рано ушла, такой молодой?! Вспомнил ли он, как сюда, к ней в гости, приезжал Маннергейм, и их шофера с кухаркой-эстонкой послали за продуктами в Выборг? Вспомнил ли, как перед войной соседка по даче предложила ему половину железнодорожного вагона, чтобы вывезти вещи в Хельсинки, а он – по наивности – отказался? И как, когда на фронте его ранили в ногу, его спасли по личному приказу маршала Маннергейма?
В любом случае, в тот день в первых числах сентября Виктор Прокопе попрощался с виллой Бьянка. «Это чужой дом», — сказал он тогда (и предложил, в случае реституции, передать дачу нам). Как он оказался прав — невозможно шагнуть в прошлое, положа руку на сердце – не только в чужое, но и в свое. Больше ни он, ни его жена Флора не приезжали ни в эту страну, ни в этот город – даже, когда его переименовали в Санкт-Петербург. Много лет спустя я пошла прогуляться на залив – подышать морским воздухом, взглянуть на белую дачу и вспомнить былое. Поскольку я никак не могла ее найти, мне сначала показалось, что я потерялась. Но вскоре догадалась: на том месте, где сто с лишним лет стояла вилла, надо мной навис страшный высокий забор, и за ним зияла еще более страшная пустота.
***
«Домик весь был на солнце, и такая же солнечная была наша хозяйка — фру Марта. Муж ее умер совсем недавно, остались двое мальчиков: один совсем маленький, а другой — старше меня, его звали Гуннар, и мы с ним подружились, несмотря на разницу лет. Утром он открывал мне калитку в сад за домом и вежливо говорил: «Лилли, вар сэ гуд», то есть — пожалуйста. Там у нас с ним был маленький садик, свой, детский. Мы там сажали что-то, убирали, собирали гусениц и улиток, а в беседке играли в лото, и я иногда выигрывала. Потом он мне читал сказки Гримма и Андерсена, но бедному Гуннару приходилось нянчит своего братишку, который очень нам обоим надоедал своими капризами. У Гуннара был друг, мальчик из школы, который каждое утро привозил на огромном сенбернаре нам и соседям тележку с молоком. Иногда он тоже играл с нами и приводил свою собаку, которую звали Герда, очень ласковая и умная она была».
Вот также стерли с лица земли и предмет моего розыска в Роннебю, поставив вместо него три шведских «хрущевки». Об этом я узнала позже, написав в местное краеведческое общество и прикрепив к письму скан фотокарточки. Бабушка всегда говорила по старинке – «фотокарточка». Тот дом, в котором она провела лето, назывался Карлторп и принадлежал датчанину Генриху Вильгельму Маделунгу, где он жил вместе с семьей и прислугой. Дом стоял рядом с парком на холме, и это позволяло Маделунгу, главному садовнику Роннебю Брунн, смотреть на разбитые им цветники, фонтаны и тропинки чуть свысока. Все это звучит убедительно, но совсем не сходится с мемуарами моей покойной бабушки. Фру Маделунг звали не Мартой, а Анной-Матильдой, и в 1908 году она не могла быть вдовой, поскольку ее спутник возделывал сад в Бруннспарке вплоть до самой пенсии в 1923 году. Да еще мальчик Гуннар, первый среди многих «поклонников» в Лилиной авантюрной биографии. Просмотрев метрические книги Роннебю (дословно – «церковные»), краевед Инга-Бритт Олссон не обнаружила его имя. Отчаявшись разгадать эту загадку, я вынуждена оставить открытый финал — может, читатель выстроит свою версию. Для себя я решила: перестань стучаться в двери дома, который давно подмял под себя экскаватор; начни новую жизнь, новый текст – без прошлого, без Роннебю.
- Алина Тукалло. Лето в Роннебю - 20 февраля 2025
- Война четырнадцатого года. Мемуары Елизаветы Шмаровой - 7 февраля 2025
- Алина Тукалло. Золотой олень - 29 октября 2024
Изображения:
Лиля Шперри (Liliana Spörri) на юге Швеции, с Астрид Прокопе (Astrid Procope), родственницей по линии своей прабабушки Лили, описавшей детские впечатления о Роннебю в мемуарах, 2023 г. (Личный архив)
Лиля Котюхова в шведском костюмчике, 1908 год, Роннебю. (Личный архив)
Фотография дома, который Алина Тукалло искала в Роннебю, 1908 г. (Личный архив)
События и старые стены остались в воспоминаниях, в Роннебю построили новые дома, 2023 г. (Личный архив)
Поделитесь публикацией с друзьями